– Можно подумать, что остальные подают мне хорошие, – пробормотал Жакмор.

– Да, это правда, простите меня. Я совсем забыл о вашей пресловутой пустоте.

Ангель усмехнулся, юркнул внутрь лодки – там что-то заурчало – и тотчас оттуда вынырнул.

– Все в порядке, – сказал он. – Я готов. Впрочем, даже лучше, что она воспитает их одна. Я бы все время оспаривал ее решения, а мне так ненавистны эти споры.

Жакмор смотрел на светлую воду, которая увеличивала размеры гальки и водорослей. Красивое море почти не шевелилось; еле слышный всплеск, лопнувший пузырек в растворе мокрых губ.

Он опустил голову.

– Да, вот еще что… – спохватился он. – Не устраивайте фарса.

– У меня это никогда не получалось, – сказал Ангель. – Теперь, хочешь не хочешь, надо нагонять. Я больше не могу отступать.

Он спустился с мостика и вынул из кармана спичечный коробок. Наклонился, чиркнул спичкой и поджег просмоленную щепку, вылезающую из последней шпалы.

– А вам, – отметил он, – не придется больше об этом думать.

Он следил за голубым огненным язычком, вылизывающим деревянный рельс. Вспыхнуло и устремилось вверх пожелтевшее пламя. Затрещало почерневшее дерево. Ангель поднялся на борт и скинул трап на песчаный берег.

– Вы не берете его с собой? – отвернувшись от горящих рельс, спросил Жакмор.

– Не понадобится, – ответил Ангель. – Хочу вам признаться: я не переношу детей. До свидания, старина.

– До свидания, сукин сын.

За спиной Жакмора фыркал и чихал огонь. Ангель улыбался, но его глаза подозрительно блестели. Он спустился в рубку; раздалось чудовищное бульканье, и деревянные ноги забили по воде. Ангель поднялся на капитанский мостик и встал у штурвала. Корабль отчалил и стал быстро удаляться от берега; сначала, по мере увеличения скорости, над волнами поднялась ватерлиния, затем, при достижении оптимального режима, стало видно, как, легкий и хрупкий, он шагает, вспенивая водную гладь. Ангель, превратившийся на таком расстоянии в маленького игрушечного капитана, поднял руку. Жакмор махнул ему в ответ. Проплыло шесть часов вечера. Огонь бушевал вовсю, и – чем не повод? – психиатру пришлось покинуть пристань. Он вытер лицо. Густой дым поднимался, набухая величественными, оранжево пробиваемыми клубами. Гигантские завитки поднялись над скалой и устремились прямо в небо.

Жакмор вздрогнул. Он только сейчас понял, что все это время жалобно мяукал от горя и боли, как мог бы мяукать кастрируемый кот. Психиатр закрыл рот, неловко напялил ботинки и направился к склону. Перед тем как начать подъем, он бросил последний взгляд на море. Еще не угасшие лучи солнца высвечивали что-то крохотное, сверкающее, двигающееся по воде. Совсем как плавунец. Или плавук. Или паук. Или что-то, шагающее само по себе по воде с Ангелем, самим по себе, на борту.

XVIII

39 июнгуста

Сидя у окна, она смотрела на себя в пустоту. Перед ней сад карабкался на скалу, тянулся к косому солнцу каждой травинкой, каждым листком за последней предзакатной лаской. Потерянная в своих размышлениях, Клементина чувствовала себя слабой и присматривала за собой – мало ли что там внутри.

Услышав далекий перезвон колоколов, созывающий к вечерней мессе, она вздрогнула.

Решительно вышла из комнаты. В саду их не было. Обеспокоенная Клементина спустилась по лестнице и ворвалась на кухню. Из прачечной доносились плескания Беложопки.

Дети уже успели подтащить стул к буфету. Ноэль придерживал его двумя руками. Забравшийся наверх Ситроэн передавал Жоэлю куски хлеба из хлебницы; банка с вареньем стояла на стуле у ног Ситроэна. Измазанные щеки двойняшек свидетельствовали об успехе проведенной операции.

Услышав шаги, они обернулись; Жоэль расплакался. Ноэль сразу же поддержал брата. Ситроэн даже не пошевелился. Повернувшись лицом к матери, он достал последний кусок хлеба, откусил и уселся рядом с банкой варенья. Жевал он неторопливо, обстоятельно.

Клементина переполошилась, ведь опять забыла о кормлении! Ее охватил стыд – ощущение еще более неприятное, чем досада, которую она испытывала, когда просто опаздывала. Даже само поведение Ситроэна, нарочито вызывающее, дополняло реакцию двойняшек; если он понимал, что делает с братьями что-то запрещенное, но все же демонстрировал подобную враждебность, то, значит, считал, что мать ругает их почем зря и специально не кормит. От этих мыслей Клементина так расстроилась, что сама чуть не разрыдалась. Но, не желая превращать кухню в море разливанное, она укротила свои слезные железы.

Она подошла к ним и взяла Ситроэна на руки. Тот сжался. Она поцеловала упрямца в перепачканную щеку.

– Лапушка, – нежно заворковала она. – Скверная мамка забыла про ваш полдник. За ваши страдания вы сейчас получите по большой чашке какао с молоком.

Клементина поставила его на пол. Двойняшки сразу же перестали плакать, радостно заверещали и бросились к матери. Они терлись своими грязными мордашками о ее черные штаны, а она тянулась к плите за кастрюлей для кипячения молока. Ситроэн, застывший с куском хлеба в руке, не спускал с нее глаз. Его сморщенный лоб разгладился. Слезы еще блестели в его глазах, он не решался подойти к матери. Она обворожительно ему улыбнулась. Он, словно синюшный от страха зверек, робко улыбнулся ей в ответ.

– Вот посмотрим, как ты теперь будешь меня любить, – прошептала она, обращаясь чуть ли не к себе самой. – Тебе больше никогда ни в чем не придется меня упрекать.

«Ну вот, они уже сами едят, я им больше не нужна, – подумала она с горечью. – Может быть, они и краны уже сами открывают».

Ничего. Ничего страшного. Она может дать им столько любви. Она даст им столько любви, что вся их жизнь, сплетенная из забот и услуг, без матери не будет иметь никакого смысла!

В этот момент ее взгляд, блуждающий в растворе окна, остановился на густом дыме, который поднимался от сарая. Горели корабельные рельсы.

Она вышла, чтобы посмотреть; сзади восторженно лопотали маленькие зеваки. Она уже понимала, что означает этот пожар, – можно было не выяснять. Исчезло ее последнее препятствие.

Сарай трещал и скрипел на все лады. Черные обгоревшие балки падали с крыши. У двери, уставившись на огонь, замер Жакмор. Клементина положила ему на плечо руку. Он вздрогнул, но ничего не сказал.

– Ангель уплыл? – спросила Клементина.

Он кивнул.

– Когда все это догорит, – сказала Клементина, – вы со служанкой расчистите место. Получится чудесная площадка для детских игр. Сделаем для них турник. То есть вы сделаете для них турник. Вот будет раздолье!

Он удивился, но, взглянув на нее, понял, что обсуждению это не подлежит.

– Вы справитесь! – заверила она. – Мой муж сделал бы это в два счета. Он был ловким. Надеюсь, в этом дети будут похожи на него.